Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]
В бухгалтерии, пересматривая дела уволившихся или уволенных из совхозов, он постепенно снова терял умиротворение. Перед ним проходили люди, работавшие на этой земле, оставившие след в общей борозде. Это их руками были сооружены каменные дома, дворы, фермы, водопровод, большая школа и произведены тысячи тонн молока и мяса — во всем этом был их труд, их время, часть их жизни, даже если они работали здесь и короткое время. Но кто дал право Бобрикову неуважительно относиться к ним, увольнять по пустякам, порой просто из амбиции. Вот они, дела, — одно, второе, третье… Эти люди составляли славу совхоза, она складывалась прежде всего из их труда, а не из отчетных докладов Бобрикова.
Он не высидел и часу: вспомнил, что надо перехватить директора до девяти утра и поговорить с ним по делу Маркушева.
— Прошу вас, не убирайте далеко денежные ведомости на премиальные оплаты, — попросил он бухгалтершу.
Бухгалтер — ни гугу.
Дмитриеву некогда было «разговаривать» ее: за окном мелькнула обширная тень Бобрикова. Он торопливо прошел по длинному коридору правления, но директора не догнал, тот был уже у столовой — видимо, направлялся завтракать.
«Я тоже успею…»— подумал Дмитриев и торопливо направился к дому. Он решил, что пора примириться с женой, вчера он слишком круто вскипятился…
Свою квартиру Дмитриев совершенно неожиданно нашел не только закрытой на все запоры (этого не должно было случиться, потому что жена бюллетенила из-за болезни сына), но и совершенно пустой. Судя по исчезнувшему чемодану, по раскрытому шкафу, по голым ребрам деревянных вешалок, по исчезнувшей детской одежде, Ольга уехала к матери. Ушла от мужа, как говорится.
На полу валялись старые черненькие валенки сына, а под столом стоял на простое зеленый самосвал.
«Плакал или нет? — почему-то сразу пришла мысль о сыне, и тут же хлынула горечь. — Бестолковая! Не могла немного подождать…» Тут было не до завтрака, да и не было его, завтрака. Дмитриев нашел кусок булки, сунул его в карман и выбежал на улицу, боясь прозевать директора.
— Николай Иваныч! — окликнул шофер «козла». Это был тот — молодой парень, что иногда подменял личного, «державинского», которому пока не дали самосвал из-за неисправности.
— Что скажешь?
— Я уже отвез ваших на станцию!
— Спасибо… — Он на секунду-другую приостановился, подумал в горячке: «Махну-ка сейчас на станцию на том же «козле». Он, возможно, и сделал бы это, сделал, понимая всю бессмысленность, всю нелепость своего поступка, зная наперед, что потом стал бы стыдиться этого шага, но все равно поехал бы в эту минуту на станцию, если бы..
Мимо него торопился в школу парнишка. Прошло уже пол-урока, а он только еще бежал. Бежал как-то боком, таща в одной руке большой портфель. Расстроенный и будто бы заплаканный, он то и дело поддергивал кверху, на темя, огромную, падавшую на ноздри шапку Он прихлюпывал размокшим носом, шумно дышал, но изо всех силенок рвался к школе.
«Маркушев! — ударила догадка. — Проспал. Мать с утренним поездом уехала в суд…»
Дмитриев решительно направился в столовую, не с парадной, с другой стороны. Когда он отворил первую дверь и прошел по небольшому, наполненному запахами кухни коридору, то увидел вторую дверь с надписью: «Посторонним вход воспрещен». И ни восклицательного знака, ни объяснения. Дмитриев знал, что никто еще не осмеливался обеспокоить Бобрикова во время приема пищи, но он решительно толкнул дверь.
На одном из стульев, обитом красным, сидел спиной к настенному ковру директор. Он завтракал на белой скатерти во весь большой круглый стол… Дмитриев неторопливо осмотрел кабинет-трапезную, — странно, что ни разу до сих пор не пришлось сюда заглянуть! — увидел отведенные к косякам тяжелые плюшевые шторы, окно оставалось задрапированным частой кисейной занавеской, сплошной, модной, так что с улицы ничего не было видно. В простенке стоял сервант, наполненный хорошей посудой, поблескивали начатые бутылки вин, но на столе у директора не было в тот момент ни вина, ни водки, ни коньяка — или не пил в одиночку, или настраивался на очень серьезный день…
— Сумрачно тут, однако, — заметил Дмитриев беспечно.
Только сейчас заметил, что Бобриков онемел. Но вот кровь отлила от его лица, он натыкался ладонями на тарелки, пытаясь подняться, опираясь о стол, и вдруг закричал:
— Тебе что надо? Дай поесть!
— Нам необходимо поговорить с вами о деле Маркушева. Насколько я знаю, сейчас вы едете на суд?
— Дай поесть, я сказал!
— Что за барство, Бобриков? — повысил голос Дмитриев.
Директор задышал глубже, спокойнее. Хрипло ответил:
— Не дадут поесть человеку… — И снова на повышенной ноте: — Нахал!
— Хорошо. Я подожду.
Дмитриев ощутил пламень на щеке (странно, что на одной!). Вышел, небрежно притворив дверь. В коридоре он увидел заведующую столовой Тронкину. Она несла очередное блюдо и в изумлении лишь открыла рот: как посмел зайти посторонний?
Дмитриев остановился за стеной столовой, тут была помойка и лес, подымавшийся на взгорок. Стал ждать.
«Не-ет… Это конченый…»
Вскоре где-то слегка фыркнула машина. Дмитриев понял, что это поехал Бобриков, выйдя через другую дверь.
— Трус! — вслух проговорил Дмитриев, выбежал на дорогу и заметил, как машина свернула через два дома вправо, где в сосновом мелколесье полупустым ульем вытянулось удлиненное здание детского сада. Бобриков вышел из машины у самого крыльца и замелькал за тонкими стволами. Шаг его показался Дмитриеву не по-директорски мелким, торопким, и спина, когда он согнулся, отворяя дверь и придерживая под мышкой бумажный пакет, была ссутулена более обыкновенного, будто он ждал за дверью ударов.
Директор вышел скоро, и уж теперь-то им было не разойтись.
— Матвей Степаныч, вы читали объявление? Сегодня заседание партбюро.
— Есть дела поважней, чем лясы с тобой!
— Сейчас нет дела важнее производственного! — тоже повысил голос Дмитриев. — Да и о деле Маркушева надо поговорить.
— А! Защитник? Может, поедешь на суд защищать?
— В деле имеется его характеристика, написанная мной в согласии с его товарищами по работе, — это все, что я мог сделать для Маркушева, точнее, для его детей. Я не был свидетелем…
— Он не был свидетелем, а берется, понимаешь, защищать! Где логика?
— Она со мной, а вот о своей партийной и гражданской принципиальности, а лучше — совести, вспомните на суде. Это моя просьба. За этим я и пришел…
— Дело сделано: он получит по заслугам! А вот такая кисельная мягкотелость разлагает, понимаешь, рабочий класс! И так дисциплина — ни к черту, а если еще рабочие будут руки распускать — тут беги. Бросай все и беги! Если не держать дисциплину в коллективе — все полетит ко всем чертям!
— Надо помнить: наказывают чаще всего там, где не умеют воспитывать.
— Ну, понимаешь ли, я не воспитатель! Я — экономист!
— В наше время командир производства, как вы любите называть себя, — это и экономист, и воспитатель. Как воспитатель вы чрезвычайно… самобытный человек, а как экономист — посмотрим…
— Он посмотрит! Не такие смотрели и ничего худого, кроме хорошего, не высмотрели, а он — посмо-отрим! Да кто ты такой?
Дмитриев сдерживал себя из последних сил. Он больше не требовал, как это было в начале его работы здесь, чтобы директор называл на «вы» его и других, он понимал, что это уже безнадежно. Сейчас для него было важным одно: сдержаться, не опуститься до мальчишеской выходки — не ввязаться в унизительную перепалку, не перейти на крик.
— Вот что, Матвей Степаныч… Завтра в райкоме будут заслушивать меня по известному вам вопросу… — Он посмотрел на шофера. Тот стоял у машины, направив в сторону разговаривавших красную хрящину правого уха. После взгляда Дмитриева шофер принялся протирать зеркало. «Надо бы спросить у него про разбившихся на перекрестке!» — сработала память.
— Ага! По вопросу! И какую ты мне навозину поднесешь? А? Все сплетни собрал или еще не все?
— Сплетни — ваша пища, Матвей Степаныч. Вы живете доносами своих приверженцев. Кто плохо о вас сказал — вон! Кто посмеялся над вами — вон!.. Что же касается моей позиции в отношении вас, то она крепка. Будьте спокойны: у меня есть что сказать в обоснование своего вчерашнего поступка! — Дмитриев подергал плечом.
Бобриков засопел. Жест этот парторга не нравился ему, он будто сулил что-то нехорошее, уже приготовленное на его голову, и только стоит вот так пошевелить плечом секретарю, как откуда-то из-под лопатки или из-за пазухи вывалится это «что-то», подобно камню, и придавит…
— Ты вот что… Если ты это всерьез, то брось, пока не поздно, а то… Это не метод, понимаешь… Надо было поговорить…
— С вами говорить бесполезно. Я пробовал в течение полугода и понял, что надо действовать. Все получилось несколько скороспело и не согласовано с райкомом — это моя вина, но то, что я начал, я доведу до конца. Возможно, меня и не поймут в райкоме…
